Вспомнилось

...Вспомнилось, вероятно, потому, что это некая годовщина. Тогда тоже были святки - невеселые, во время войны. Помню так точно что было это на святках, потому что началось с моего рождественского рассказа, напечатанного в парадном номере "Биржевых ведомостей" У нас принято было на Рождестве, в Новый год и на Пасхе гастролировать в чужих газетах, в тех, в которых обычно не работали.

Рассказ, который я дала на этот раз "Биржевым ведомостям", был грустный и нежный и многих растрогал, так что я получила по этому поводу несколько писем, в том числе от Леонида Андреева, А. Кони и Ильи Репина.

В скором времени после этого возвращалась я как-то к себе домой и говорит мне горничная, что какой-то господин давно уже дожидается меня и заявил, что пока не дождется - не уйдет. Я никого не приглашала и немного удивилась.

Вхожу в гостиную - никого нет.

Иду дальше. Вхожу в кабинет. И вижу нечто удивительное: сидит за моим письменным столом длинный, черный, носатый, всем известный и поныне у большевиков здравствующие критик и, выдвинув ящики, вывалив из них бумаги, что-то по-видимому, отбирает, потому что с правой стороны аккуратно сложил какие-то письма.

Картина дикая. Не то взломщик, не то обыск делает.

Я так за него сконфузилась, что первым движением было спрятаться за портьеру. Но не успела я двинуться, как он, на мгновение оторвавшись от чтения какого-то письма, быстро скользнул по мне глазами и деловито сказал:

- Подождите минуточку.

Выходило так, что я влезла не вовремя и мешаю человеку дело делать.

- Очень интересно! - продолжал он. - Вы мне это письмо непременно должны подарить. Очень интересно. Оно мне пригодится. Я никак не ожидал, что он может так писать. Ну на что оно вам? Все равно потеряете.

- А что это за письмо? - робко полюбопытствовала я.

- От Кони, - отвечал он, складывая бумагу и запихивая ее в свою записную книжку.

"Нужно ему сказать, что это безобразие, хулиганство... Залез в чужой стол..." - думала я, но никак не могла начать. Он действовал так спокойно и уверенно, что мне начинало казаться, что, может быть, это так и полагается. Уж очень все это было невероятно: и то, что в стол залез, и то, что ничуть не смущен. Словом, я, что называется, оторопела. А он, должно быть, действительно считал свой поступок вполне естественным.

- Слушайте, - сказал он, подымаясь. - Чай пить мне у вас некогда (точно я предлагала!), а пришел я к вам по просьбе Репина. Он просил непременно как можно скорее привезти вас к нему в Куоккалу. Хочет писать ваш портрет. Сегодня уж поздно, а завтра я заеду утром. Будьте готовы. Ну, до свиданья. Спасибо за письмо.

Согнулся жгутом, поцеловал мне руку, и вышел. Я долго сидела за столом, пожимала плечами, смеялась, негодовала, проверяла, какие именно письма побывали у него в руках, злилась, снова смеялась - словом, переживаний хватило на весь вечер. Даже справлялась по телефону у своих друзей - "бывает ли вообще такое на свете", и что это, собственно говоря, такое, и к какой категории явлений следует это отнести. Мне отвечали:

- Ах! Ах!

- Быть не может!

- Вы, верно, что-нибудь не так рассказываете.

- Хамство потрясающее!

- Не банально!

- Воображаю, как вы рассердились!

- Надеюсь, вы его сумели поставить на место?

- Вы его, конечно, отчитали?

- Ну, конечно, - отвечала я. - Мне даже неприятно вспомнить, что я так вышли из себя.

* * *

Утром он заехал за мной.

Выехали из серого ослизлого Петербурга (тогда уже Петрограда). Застучал вагон по белым снегам, блеснуло солнце. На полустанке выбегали местные жители, почтальоны, которым бросали из почтового вагона мешочки с письмами, бабы, мальчишки, и все на каком-то приспособлении, напоминающем здешние патинетки, только вместо дощечки на колесах - длинная железная полоса конек. Так все и бегали, подталкиваясь одной ногой.

Приехали в Куоккалу. Помню, какой-то молодой человек с бородкой вышел встречать нас на станцию, какие-то мальчишки, обгоняя друг друга, побежали к вилле "Пенаты" сказать, что мы идем.

Хозяин встретил радушно и ласково, усадил за стол, угощал, и все время ловила я на себе его пристальный взгляд, такой знакомый взгляд художника, готовящегося зарисовать натуру.

- Ну, теперь пойдем работать.

К удивлению моему, за нами поднялись все. Первый раз в жизни видела я художника, которому не мешало присутствие посторонних. Большинство с удовольствием выгнало бы даже саму модель, если можно было бы обойтись без нее, так тяжело действует на их творчество близость живого существа. Я знала художника очень известного, который, рисуя дерево, выгонял всех из парка, из самых дальних тропинок.

- Вдруг случайно обойдет сбоку, встанет на горку да и заглянет за мольберт!

Репин посадил меня на довольно высокий помост, сам сел близко книзу.

- Шляпку можете оставить, - сказал он, - сделаем такой парижский жанр. А вы, - обратился он к одному из гостей, - будете нам читать вот этот рассказик. Это даст настроение.

Он взял со стола какую-то книгу, вынул из нее сложенный в несколько раз газетный лист, расправил его.

- Вот этот рассказ. Вы хорошо читаете.

Все притихли. Репин взял большой картон, карандаши.

Чтец начал.

"Что это такое знакомое? Где это я читала? - подумала я. - Ах, вот это что!"

Это был мой собственный рассказ, тот самый из "Биржевых ведомостей", о котором Репин мне писал.

И то, как он выбрал этот рассказ и попросил прочесть, было сделано без подчеркнутой, нарочитой любезности и галантности, так просто, серьезно и ласково, что сразу создало атмосферу какой-то задушевности, любовности. Хотелось опустить голову и спокойно чуть-чуть улыбаться.

Такою он меня и зарисовал.

Этот портрет был сделан цветными карандашами, в манере у Репина для меня совсем неожиданной и новой, в жанре Сомова - Сомов любил такие карандашные рисунки, чуть-чуть подцвеченные.

- Я вам потом отдам этот портрет, - обещал Репин. - Нужно его еще закончить.

Он, кажется, был доволен своей работой.

В столовой ждал нас обед за знаменитым круглым вращающимся столом. Кушанья вегетарианские, очень разнообразные, стол крутится по вашему желанию во все стороны, и если какое блюдо понравится, можете возвращаться к нему хоть пятнадцать раз. Так, кажется, многие и делали.

* * *

Портрет скоро был закончен, и Репин должен был отослать его на какую-то выставку.

Потом наступили дикие времена, и о судьбе портрета я узнала уже много лет спустя здесь, в эмиграции.

В. 3., старый и преданный друг Репина, передал мне, что Илья Ефимович просил меня прислать ему мою последнюю книгу. Конечно, я сейчас же это и сделала. В ответ получила от Репина письмо, в котором он писал, между прочим, что портрет мой был отослан им на выставку в Америку и затерялся на таможне. И он просил меня прислать ему несколько моих фотографий, без ретуши, чтобы "взглянуть" на меня и сделать набросок.

Я долго собиралась заказать эти снимки. Вероятно, года два. Когда наконец решилась и послала ему две карточки, получила письмо от его дочери Веры. Она писала, что Илья Ефимович очень рад и благодарит, но сам написать мне уже не может.

Через несколько дней пришла весть о его смерти...

Есть какой-то лад, пульс у времени, тот самый, который заставляет звезды после долгих перебоев-перерывов возвращаться на то же место и вычерчивать в беспредельности тот же рисунок своего пути. А человеческая память, покорная этому ладу, возвращает душу на далекую, пройденную полосу жизни.

Сегодня увидела я зимний вечереющий день, теплый, желтый свет лампы, внимательный взгляд ласковых, чуть-чуть лукавых глаз из-под серых, седоватых бровей...